Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.
— Не верьте ему, — посоветовал я женщине. — Обманет. И вы снова станете утверждать, что нет любви.
Вечером следующего дня мы пришвартовались у мыса Пицунда, и мои спутники сошли погулять в сосновую рощу. Франт важно вел женщину под руку. Это было смешно, но все-таки почти не удивляло. Удивляла спутница. Она шла сияя, кокетливо щурила глаза и облизывала влажные карминовые губы, вероятно, — бледные под краской.
Вернулись они к самому отходу судна. Франт брел теперь позади женщины, шаркая круглыми штиблетами, и гриву его волос спутало ветром. Женщина, напротив, шла, гордо подняв голову, ни на кого не обращая внимания.
Солнце расцвечивало ленивыми лучами морскую поверхность, и вода удивительно быстро меняла свои цвета. Судно набирало ход, оставляя за кормой белопенную дорожку.
Франт ушел в каюту, а женщина присела рядом со мной и, попыхивая сигаретой, сообщила, что жизнь вовсе не дрянная штука, и в ней, пожалуй, есть место любви.
— Он хочет на мне жениться. Но я все-таки должна подумать...
На западе показалась Гагра. Франт вышел из каюты заспанный и сказал, что сойдет на берег купить вина. Может, удастся достать «Букет Абхазии». Это отличное вино, а любовь случается не каждый день.
Женщина, волнуясь, ждала его, переводя тревожные взгляды с причала на берег.
Корабль уже отваливал от пристани, когда на берегу появился человек в синей рубахе. Он помахал кораблю рукой и, спокойно повернувшись, зашагал в город.
Женщина сидела рядом со мной и курила одну сигарету за другой. Глаза ее не выражали ничего, кроме скуки и презрения. И скуки было, пожалуй, больше в этих вялых бесцветных глазах.
— Никакой любви нету, — наконец произнесла она раздраженно. — Сочинители выдумали. Я же говорила...
— Зря вы это, — сказал я женщине. — Любовь, как и все в жизни, заслужить надо. Если угодно, горбом заслужить. Думаете, можно иначе?..
Спутница усмехнулась:
— Ничего я не думаю...
Я встал и, закурив, пошел к борту.
У небольшой груды ящиков сидели пожилые люди и подслеповато смотрели друг другу в глаза. Неподалеку от них стояла еще одна тесная пара, совсем молоденькая. И мне, бог весть почему, показалось, будто две эти пары — одни и те же люди в разное время своей жизни.
Я покашлял, чтобы предупредить их о своем приходе, и отвернулся.
Случайная спутница по-прежнему сидела на скамье, жадно тянула дым, и в ее высохших глазах не было ни радости, ни сожаления.
Волна обмывала берег, а за кормой монотонно и жалобно кигикали чайки.
ДУШУ ОТВЕСТИ...
Мне рассказала эту историю старая женщина, с которой меня случайно свел путь. Добираясь к строителям, я забрел на ее костерок и, попросив разрешения, присел записать фразу, набежавшую на ум. Черкая по бумаге в полутьме, изредка взглядывал на старуху и отвечал на ее односложные вопросы.
Одета она была совсем непонятно. Из-под крепкого ватника виднелись края черной батистовой блузки. Были они сильно потерты и у воротника совсем истрепались. Седые волосы покрыты полинявшей косынкой.
На хмуром лице женщины лихорадочно блестели синие усталые глаза, почти не обесцвеченные временем.
Я кончил писать и набил табаком трубку. Спросил:
— А отчего не спите? Поздно.
Она не ответила сразу. Достала из ватника такую же, как у меня, прямую трубочку, раскурила ее и, покашляв, сказала глухо:
— Ночи у старухи — как версты в степи. Конца им нет.
Выслушав, что́ я сказал, вдруг с любопытством поглядела на меня, даже придвинулась ближе.
— Вот по выговору слышу — земляк ты мне. С севера ведь?
— С севера.
Она опять замолчала, зябко поводя плечами. И без ее вопроса было видно, что к строителям она попала случайно, — человек здесь не коренной, пришлый.
Огромная, казалось, прозрачная лупа висела над нашими головами, заливая зыбким светом урочище Кос-Тума. За горбатым землянками урочища лежала пустыня Бет-Пак-Дала — мертвая, как пепел, земля, придавленная тишиной.
Я собрался уходить.
— Погоди, — проворчала старуха, — не сидится вам, молодым. Надолго ли сюда?
— На сутки. Завтра ночью — на Балхаш.
— А-а... — Женщина, казалось, колеблется. — Так ты приходи завтра. К вечеру. Поболтать охота. Не откажешь?..
Я сказал, что приду.
Весь следующий день бродил по строительным участкам и, тишком ругая жару, знакомился со всякими людьми и писал обрывки фраз в книжечку.
Вечером, отмывшись от соленой пыли, вспомнил о старухе и заспешил к ее землянке.
Костерок горел на прежнем месте, и женщина сидела возле него, изредка затягиваясь из трубки и покашливая.
— Пришел? А я думала — плюнешь. Много ли корысти от старой бабы?
Я не знал, что сказать ей, а она больше ни о чем не спрашивала. И мы молчали, и курили трубки, и изредка взглядывали друг на друга.
— У меня к тебе докука есть, — внезапно сказала она. — Душу отвести хочу.
Погрызла обкусанный мундштук трубки, пробормотала:
— На свою глупость жалобы не подашь... Вот хочу тебе раскрыть мою жалкую жизнь. Ты ведь пишешь и можешь словом помочь, если кто знает меньше, чем я... Станешь слушать?..
Солончаки еще блестели под уходящим солнцем, но зной уже ослабел, стал мягче, не жег лица. Дым растра поднимался в белесое небо, измученное дневной жарой.
Старуха покатала в пальцах красный уголек, разожгла погасшую трубку.
— Ты погоди. Я — сейчас.
Она спустилась в землянку и быстро вернулась оттуда, прижимая к груди тяжелый альбом с тусклыми металлическими застежками.
— Гляди, — сказала она странным тоном, в котором были, кажется, торжество, любопытство и грусть. — Тут — житье-бытье мое.
Я полистал альбом, и на душе стало смутно, как бывает смутно, когда тебе скажут общеизвестную, но горькую истину, о которой не принято говорить.
С карточек на меня смотрело яркое лицо девушки, немного балованной и капризной, — видимо, ее очень любили когда-то. Потом на снимках была молодая женщина с немножко надменным лицом, но по-прежнему пылкая и привлекательная. Она красовалась всегда в кругу мужчин, вроде картины в раме.
Последние снимки сделали в то время, когда ей было, видно, около сорока лет.
Я взглянул на старуху и невольно отвел глаза в сторону: так она была не похожа на женщину из альбома.
— Ну?.. — потребовала она. — Что скажешь?
Выслушала ответ, подышала дымом из трубки, закашлялась:
— Красива... Нет... Всем хороша была, да сердце с пуговицу. А без него какая же красота?..
— О чем вы? — спросил я старуху. — Конечно же, люди не любят злой красоты. Внешность, как счастье в лотерее, — какая кому достанется. Подло презирать других за то, что им выпал плохой билет. Но вы вроде были добры. А нежная доброта женщины ничуть не хуже красоты.
